Гладко четверть века назад были подписаны Беловежские договоренности, прозванные последним гвоздем в крышку гроба СССР.
Это событие окружено мифами, которые, тем не менее, не дают ровного ответа, как такое стало возможным и можно ли было предупредить распад. Это не означает, что данные вопросы в принципе не имеют ответов. Попросту ответы мало кому понравятся.
СССР похоронили в белорусской доли Беловежской пущи — единственного оставшегося в Европе дикого, почти непочатого сплошного лесного массива. Конкретно — в усадьбе Вискули, перестроенной в охотничью резиденцию для правительства СССР из конфискованного в 1939-м дома польского шляхтича.
Главы РСФСР (Борис Ельцин и Геннадий Бурбулис), Украины (Леонид Кравчук и Витольд Фокин) и Белоруссии (Станислав Шушкевич и Вячеслав Кебич) подмахнули так называемые Беловежские соглашения.
Официально — «Соглашения о создании Содружества Самостоятельных Государств», в котором констатировалось прекращение существования Союза ССР как «субъекта интернационального права и геополитической реальности».
Так — буднично и для большинства населения края почти незаметно — случилась геополитическая катастрофа, закончилась великая эпоха, завязалась новая жизнь, а бывшее имение мелкопоместного шляхтича навеки вошло в историю наравне с Тильзитом, Брест-Литовском, Перл-Харбором и прочими невзначай избранными захолустьями.
Два вопроса и тысяча мифов
До сих пор вся картина выходившего не прояснена до конца, а многочисленные публикации «к дате» все эти четверть столетия были заполнены байками бывших помощников, охранников, бесчисленных работников базы в Вискулях — от организаторов охоты до поварих и прочих подобных «свидетелей и свидетелей».
При этом сами участники и «подписанты» активно раздают интервью, а две недели назад в Вашингтоне даже миновали «юбилейные мероприятия», организованные рядом университетов и общественных организаций. Почетными гостями на них сделались Бурбулис, Шушкевич и Кравчук.
Так анализ исторического события длинные годы был подменен гонзо-журналистикой, а многие попытки трезво осознать случившееся бывальщины ограничены идеологически. Оно и понятно. Столь значимое, но относительно недалекое по поре действо невозможно анализировать без личного к нему отношения. Кроме того, есть как минимум три линии обсуждения, которые друг с другом не пересекаются.
Во-первых, это животрепещущие проблемы типа «как такое вообще случилось». Миллиарды слов потрачены на обоснование того, как нелегитимным было это соглашение, какие статьи Конституции СССР и другие правовые нормы были нарушены, как все это согласуется с взаимоисключающими товарищ друга результатами референдумов — общесоюзного и украинского о независимости (отчего-то принято считать, что именно украинский референдум добил СССР, желая это спорное утверждение).
Сейчас все эти изыскания носят исключительно академический заинтересованность, но значительная часть общественности эмоционально апеллирует именно к юридическим аспектам выходившего. При этом на подсознательном уровне все, включая антисоветчиков и антикоммунистов, и так соображают, что очень многое из произошедшего в большой стране в течение календарного 1991 года было противозакооно и нелегитимно.
А после 21 августа, в эпоху революционных перемен и слома итого вокруг, о соблюдении даже видимости законности никто не собирался размышлять. В критические временные отрезки (конец августа и начало декабря) на первоначальный план и вовсе выходила спешка — скорость проведения законов сквозь парламенты в ущерб процедуре, тайные встречи и совещания, почти подпольная подготовка предварительных бумаг.
При этом большинство инициатив измерили от антиконституционных структур — Госсовета и Совета республик. Еще ранее эти структуры, сформированные в сентябре на руинах союзных органов власти, признали отделение прибалтийских республик.
Они же после Беловежских соглашений в одинешенек день — 26 декабря (25 декабря Горбачев ушел в отставку) — признали самостоятельность и остальных 12 республик как бы от лица СССР, закончив тем самым его распад.
Вечерком того же 26 декабря Госсовет «закрыл историю» и самораспустился. Аминь.
Во-вторых, это не немного животрепещущий вопрос: «можно ли было всего этого избежать»? Бесчисленные игроки второго плана четверть века распространяют байки о том, что Горбачев якобы мог предупредить подписание Беловежских соглашений силовым путем в последний момент.
Сказка сказывается в основном со ссылкой на бывших сотрудников КГБ Белоруссии, каких Центр (вымерший к декабрю 1991 года зверь) вроде как предупредил о приезде Ельцина, Кравчука и Шушкевича в Вискули для «реализации государственного переворота».
«Спецназ КГБ Белоруссии» даже «окружил» Впущу и ждал приказа всех арестовать, но слабость Горбачева, «страшившегося кровопролития», не позволила сохранить СССР таким образом.
Это бред. Никто не исчезал. Даже документ придумали спонтанно — никаких предварительных договоренностей «сломать Союз» не было. Не было и оснований арестовывать законно избранных глав трех республик. А вот Горбачеву такая попытка стоила бы весьма дорого.
Восстановить единоначалие в армии он был уже не в состоянии — ему никто не доверял, в военных сферах — особенно, а министр обороны Шапошников открыто ориентировался на Ельцина. В трех кавказских республиках и Молдавии уже немало года шли вооруженные конфликты, а в Таджикистане и вовсе разгоралась дикая штатская война.
Ускоренный вывод советских войск из Восточной Европы привел к ужасным социальным издержкам, что раз и навсегда сделало Горбачева неприемлемым для армии. Но приверженцы первого и единственного президента СССР до сих пор убеждены, что даже в декабре 1991 года он все еще мог на что-то рассчитывать. Это их «символ веры», и не немало.
По факту никто ни в Москве (в широком смысле), ни в армии, ни даже в советском народе в цельном не видел прямой угрозы в Беловежских соглашениях. Ситуация в краю была настолько запутана, накалена и фрагментирована, что представить себе масштаб грядущей крушения мало кто решился.
Задним числом теперь многие желают «вспомнить», как «прогнозировали» страшные последствия распада СССР сквозь подписание Беловежских соглашений, но это «судороги памяти» в угоду конъюнктуре. Большинство тогда существовало одним моментом, наблюдая, как на них несется лавина непонятных событий.
Увязать тяни этот поток информации в единую линию было невозможно, особенно если глядеть из нацреспублик или российской глубинки.
При этом в 90-е годы большинство бывших союзных республик трагедии из случившегося не делали, а порой и откровенно наслаждались последствиями развала СССР. Они занимались нациястроительством различной степени упоротости. Те, кто мог себе это позволить в силу географии, рвались в Европу.
Согласно демонизировали общее советское прошлое, пока не припекло, то кушать не начали сказываться последствия «геополитической катастрофы».
Казалось, что по большенному Союзу плачут только закостенелые русские империалисты с крошками в бороде да обветшалые коммунисты, которые, кстати, еще в 1990-м с большим энтузиазмом создали «сепаратную» КПРФ во главе с Зюгановым, какой ради этого проекта пожертвовал номенклатурной должностью «замзав идейного отдела ЦК КПСС», о чем теперь не любит вспоминать.
Его творческая жизнеописание теперь сразу начинается с «обращений в защиту сохранения Альянса».
Общее ощущение апокалипсиса позволило пережить Беловежские договоренности относительно легко. В бытовом плане их просто не заметили.
Большинство республик и так уже существовали «без Москвы», а в России спокойно воспринимали их отпадание и даже частично радовались, что «больше не придется нахлебников кормить» (эти настроения подлинно доминировали в российском обществе, как и «обратка» в национальных республиках — «Альянс и русские нас веками обирали, а теперь заживем как Швейцария или Кувейт»).
Ограничений в перемещении по краю еще не существовало, еды и вообще товаров становилось все меньше, инфляция набрала вторую космическую скорость, а новинки с кавказских фронтов если и попадали на экран, то вызывали у немало желание переключить канал — не до того, мол, своих проблем хватает, сами пускай разбираются.
В автаркию погружались целые регионы, особенно аграрные и за счет того зажиточные.
В феврале 1991 года автор этих строк был послан в двухдневную командировку в Ульяновск, и местное начальство на обратную путь собрало целый баул еды (особенно запомнился килограммовый брикет масла) — на Волге бывальщины убеждены, что в Москве голод.
На таком фоне разрушение союзных структур воли и окончательный развод воспринимались как нечто логичное, закономерное и даже где-то позитивное. А всеобщие бытовые проблемы надолго отключили стратегическое и политическое мышление.
Это всё к тому, что народонаселение в целом какие-то насильственные акции по восстановлению союзной воли, особенно «под Горбачева», вряд ли поддержало бы.
Воевать за Ригу, Кишинев, Баку и Душанбе тоже никто уже не желал, и хотя в теории механизм большой гражданской войны все-таки мог быть запущен, вряд ли она прошла бы по принципу «Центр против республик». Распад бы тогда пошел на атомы, и брань стала бы войной «всех против всех».
На этой теоретической перспективе во многом основан и миф о «спасительности» беловежских бумаг, уберегших человечество от штатской войны в ядерной супердержаве. Этот вполне академический миф распространяется в основном мочами как раз тех гуманитарных факультетов американских университетов, которые привечают сейчас «юбиляров».
Достоверно так же поклонники Гайдара и Чубайса до сих пор прикрываются «неизбежностью» «шоковой терапии», какая «накормила народ». Но все это псевдонаучная фантастика, так как в режиме «если» утилитарная политика не работает.
В этом жанре пишут высоколобые диссертации, романы-катастрофы и пафосные жизнеописания, а вот юридические документы всемирного масштаба — вещь очень практичная, их дланями потрогать можно.
Праздник непослушания
Попытки первой половины 1991 года придумать некую альтернативу СССР, какой на глазах распадался в результате так называемого парада суверенитетов, гораздо значительнее мифов. Сперва был знаменитый «новоогаревский процесс» — заявка на мягкую децентрализованную федерацию.
Горбачев и его окружение подлинно возлагали на эту идею большие надежды, но по факту создание «Альянса Советских Суверенных Республик» тоже было фантомом, либо же — вящим шагом на том же пути к неизбежному распаду СССР.
Из централизованного страны ушла бы экономическая составляющая, что в короткие сроки подточило бы содержание тех функций, какие Центр собирался оставить себе — армию и внешнюю политику. Еще со преходящ так называемой эстонской программы IME 1987 года некоторые республики отрекались от выплаты части налогов, которые шли на содержание армии.
Легализация процесса распада решительно бы разрушила центральную власть, хотя, возможно, и отсрочила бы ненадолго уничтожение большенный страны.
«Мягкая федерация» в условиях жесточайшего экономического кризиса и уже завязавшихся войн на окраинах умерла бы в куда больших муках, чем те, какие обеспечил вариант с беловежской эвтаназией (что, впрочем, ее не оправдывает).
После краха ГКЧП переговоры о создании Союзного государства продолжились, но уже без прибалтов и молдаван. Но выговор уже шла о конфедерации без слова «советская» в названии. Заключить договор о новоиспеченном ССГ планировали 9 декабря, но Беловежские соглашения опередили это событие гладко на сутки.
И немудрено: две ключевые республики — Россия и Украина — подписывать новоиспеченный договор не собирались.
На встрече 5 декабря Ельцин заявил Горбачеву, что «без Украины союзный соглашение теряет всякий смысл», а 1 декабря состоялся пресловутый всеукраинский референдум, на каком те же люди, которые еще весной поддержали сохранение СССР, массово проголосовали за самостоятельность Украины.
Есть, правда, основания полагать, что всеукраинский референдум изначально не преследовал мишени разрушить Союзное государство до основания, а потребовался Кравчуку как инструмент утверждения собственной воли и улучшения имиджа в отдельно взятой республике.
На глазах у Кравчука случилось возвышение Ельцина от гонимого секретаря обкома до планетарной фигуры, а украинский лидер, бывший с Ельциным в довольно неприязненных отношениях, оставался на фоне российского коллеги провинциальным партийным князьком.
Референдум о самостоятельности Украины на некоторое время превратил его в национального лидера, а затем и в правителя будет крупной страны.
Тут уже Ельцину потребовалось посредничество Шушкевича, чтобы уговорить Кравчука приехать на повстречаю в Пущу.
Надо понимать, что слово «независимость» на всех стилях бывшего СССР звучало тогда привлекательно, почти магически — так всех достала центральная власть. Судьбоносные решения принимались вопреки логике и здравому резону, но во славу заклинаний, среди которых «независимость» была королевой.
Почитается, что «прорабами» распада СССР были прибалтийские республики, но они-то как раз вели себя до августа 1991 года необыкновенно осторожно, то ли в силу национальных характеров, то ли исторической памяти. Все их ходы бывальщины половинчаты, они всегда оставляли возможность все переиграть.
Напротив, закавказские республики летели к «самостоятельности» ультимативно и на всех парах. Там все сверкало бриллиантами, блестело от нефти и пахло шашлыком. Там не было русских эксплуататоров, а был расцвет национальной цивилизации.
Что до Средней Азии, она, как и все советское время, тихо варилась в собственном плове, наблюдая за тем, как вящие белые цари и князья топят друг друга в малопонятной игре. Лишь Нурсултан Назарбаев как наиболее опытный, европеизированный и образованный отворено претендовал не только на участие в этой игре, но и на ведущие роли.
Собственно потому он дипломатично «пропустил» поездку в Вискули — в Москве его перехватил Горбачев и пообещал место главы парламента «своего» проектируемого союза. Назарбаев разрешил выждать, чья возьмет, проиграл — и потом пару лет злился.
Помимо итого прочего, национальные элиты, как действовавшие, так и формировавшиеся прямо на улице, уже почувствовали вкус воли. Первым парнем на хуторе действительно жить приятнее, чем провинциальным вассалом (пускай даже и в рамках мягкой федерации).
Людям, попавшим во воля в результате первых всеобщих выборов на большой Съезд, понравилось быть выразителями чаяний народа, а тем, кто вошел в политику прямо с митингов или (закавказский и таджикский вариант) с помощью автомата, нравилось безнаказанно пинать центральную из воль. Настоящий праздник непослушания.
При этом самой русофобской и антисоюзной была новоиспеченная элита крошечной Молдавии, а отнюдь не респектабельные профессора в Вильнюсе и Риге или даже бандитские отморозки из Тбилиси.
Платить и каяться
Кушать еще один сакраментальный вопрос, он же «в-третьих»: «что нам это дало?» Это дало нам СНГ — будет странный механизм межгосударственного общения, относительно стабильно заработавший лишь в последнее время, но и то — с большими оговорками и не по причине его отлаженности.
В 90-е годы СНГ хоть как-то поддерживал механизм «цивилизованного развода». Да, вдали не во всех случаях, но часть горизонтальных экономических связей сохранялась в том числе и сквозь СНГ.
Скоординированной внешней политики, конечно же, не случилось, но ее объективно невозможно было сформировать без отсутствия середины притяжения, у которого были бы внятные приоритеты.
Россия 90-х на эту роль не тянула, и тогда сформировалась основная либеральная «притязание» к Москве: мол, если бы внутреннее положение в России, в первую очередность экономическое, было бы прекрасным, а демократия идеально либеральной, то все прочие стали бы к ней стремиться.
До сих пор либеральная пропаганда говорит о «непривлекательности России» как лидера на постсоветском пространстве. Это объективно не так, но миф прижился в определенной окружению и поддерживается усилиями из «мимикрирующих» элит наподобие грузинской.
Сформировалось и то, что мы именуем «постсоветское пространство» — некое сперва территориальное, а затем и культурно-историческое союз, которое быстро превратилось в поле боя идей и влияния.
В те поры, когда сотрудники американского посольства в Москве и аффилированных с ним организаций не утруждали себя подбором слов, поскольку не рисковали получить «ответку», они чистосердечно говорили о том, что «постсоветское пространство — это зона свободной конкуренции», а не историческая или экономическая пояс влияния России.
Эта открытая экспансия и породила множество конфликтов — от закулисных до вооруженных, вернула к жития доктрину «цветных революций», но в итоге все-таки получила «ответку» — консолидацию российской внешней политики и российского общества.
Но в 90-е годы никакой целеустремленной и скоординированной политики в отношении постсоветского пространства Москва не коротала, всем этим занимались либо случайные люди, либо энтузиасты.
Россия не желала и не могла аккумулировать в себе тот потенциал влияния и управления, какой был у Союза вплоть до середины 80-х годов.
Наконец, в-четвертых: «можно ли было избавить СССР?». Можно, но начинать операцию спасения необходимо было не в режиме блиц-переговоров с разбегающимися во все стороны национальными элитами, а еще в половине 80-х, когда множество разнообразных факторов (от экономики и гонки вооружений до внутреннего идейного кризиса и перегрева) создали синергию непреодолимой силы.
Ситуация раскачивалась длинно, медленно и печально, а решительный пинок получила на апрельской конференции КПСС в 1988 году. Собственно это высокое собрание приняло помимо прочих резолюции «О демократизации общества» и «О межнациональных касательствах», после чего события завертелись с неимоверной скоростью.
И дело тут даже не в личности Ельцина, преобразившегося собственно на этой Конференции, а в общей неспособности союзного центра застопорить радикализацию национальных элит и что-то противопоставить привлекательным лозунгам о «самостоятельности» и бытовой русофобии, тогда еще подкрашенной антисоветизмом и антикоммунизмом.
Задним числом невозможно предлагать альтернативы, тем более что проблема была не в отсутствии свежих идей, а, скорее, в их изобилии. Истина, большинство этих идей выдвигались людьми с ограниченным воображением, какие были не способны выйти за рамки официальных доктрин и даже терминов.
Чего стоила лишь знаменитая «колбасная теория», согласно которой все межнациональные беды в великом СССР проистекают от недостаточного степени обеспеченности продуктами питания.
А стоит, мол, загрузить в Нагорный Карабах эшелон с пресловутой колбасой, армяне с азербайджанцами присядут рядом и будут ее примирительно кушать. Умные люди в ответ интересовались — а ничего, что в Нордовой Ирландии колбаса не по талонам? Но их никто не слушал, потому что прорваться в верхние эшелоны советского истеблишмента можно было лишь по анкете.
Таким образом, править что-либо нужно было в башках, но новые головы тоже брались из похожей среды — непреходяще фрондирующая интеллигенция не меньше, чем истеблишмент, состояла из идеологических мифов, выделявшихся разве что идеализмом и восторженностью перед всем новым и непознанным.
И когда новоиспеченный дивный мир стал кусаться, ответных челюстей не нашлось. Впрочем, откуда бы — большинство социальных деятелей первой перестроечной волны откровенно сочувствовали «национально-освободительной войне народов СССР» против угнетающего их режима. Даже «Огонек» написал, что Москва должна платить и каяться (с исправлением на принятые тогда формулировки).
Можно сказать, что Беловежские договоренности были неизбежны — мы все равно не отмотаем историю назад.
Некие конкретные детали распада СССР могли бы быть иными, проявиться в другом месте, в другое время и с другими участниками.
Но процесс, запущенный массой разнообразных факторов лет за 6–7 до этого, невозможно было застопорить уже потому, что никаких мер к этому не было принято на начальном этапе распада.
А дальней дело доделали косность идеологии, низкий профессиональный, а порой и образовательный степень истеблишмента, личные характеристики отдельных персонажей. В этом кроется основной задание нашей печальной истории: давить подобные процессы надо, пока они махонькие. Когда вырастут — забодают.
Евгений Крутиков
Деловая газета «Взор»
