7 февраля 1952 года в Москве миновал закрытый процесс над членами литературного кружка московских школьников, разносивших отпечатанные на гектографе листовки о недемократичности советской избирательной системы. Итого по делу проходило 16 школьников и студентов. Им вменялось в вину предательство Родине и подготовка убийства Маленкова. Приговор: высшая мера кары трем организаторам группы, 10 лет лагерей — трем участникам, 25 лет — десяти прочим. Кроме того, Сусанну Печуро обвиняли в том, что она была складной между молодежными и еврейскими сионистскими организациями.
Рассказ самой Сусанны
Я – Сусанна Соломоновна Печуро. Это моя фамилия девическая, и я её никогда не меняла.
Вся жизнь — это была школа. Надо произнести, что я была шибко идейной.
Мы себя уважали. Себя и своих преподавателей. И поэтому действительно учились, вот, с полной отдачей. Да нам и интересно было. Никаких вам телевизоров, ничего этого не было. Книжки/ очень долго не было, вообще с книгами было весьма плохо. Потом в доме напротив театра Вахтангова отворили детскую библиотеку. Очередь туда стояла донизу. Все ребята района бегали туда. И когда кому-нибудь из нас попадала неплохая книжка, мы друг другу занимали место и передавали её товарищ другу. Пока библиотекарши поняли, что она ходит всё время по одной школе.
И мы свою школу именовали «демократическая». Потому что в нашу школу брали. И, кроме того, тогда завели школьную форму, и очень много семей не имели возможности приобрести школьную форму для своих детей. И, вообще, собрать их в школу. И тогда мы мастерили это сами. У нас был школьный совет. А ещё, а у меня был Дом пионеров помимо итого прочего.
А у нас был литературный кружок. Очень хороший, очень/. Нас нехорошо учили. Но мы учили друг друга. Главное, мы все были совместно, мы все очень дружили, мы все друг друга очень любили. Но, воспитатель/, наша руководительница как раз была одной из тех, какая на нас донесла.
И мы сказали, что с нас хватит. И стали заниматься сами. И с этого завязалась наша организация.
И мы хотели разговаривать свободно о том, что, вообще, нас волнует, что выходит в стране. Потому что всё-таки про тот же самый космополитизм мы знали. Про новоиспеченную волну репрессий мы знали. Ну, жили-то среди людей. И мы удалились к Борису. Потому что Борис был, помимо того, что он жил один, он был безотносительно не по годам образованный человек. Очень много читал. Неплохо знал марксизм, например. Просто всё успел перечитать.
И тут очутилось так, что больше, чем всякие этюды, мы разговариваем о жизни. И разговариваем о том, что всё как-то, вот, мы все декламировали Ленина. «Государство и революция» была наша настольная книжка. И что то, что делается, с принципами ленинскими, с принципами «Государства и революции» не сходится ни в чём. Что всё это просто искажено, всё не так. А потом? Ну, потом мы читали «18-е Брюмера» Луи-Бонапарта и так дальше. Всё это. И тогда впервые Борис сказал, что это похоже на бонапартизм. И после, ну, такие вещи, как почему, например, как живёт деревня. Что такое, что такое вал репрессий, вот, прежних лет. Что такое национальная политика, как она выглядит у нас. Депортация и прочее. Коллективизация. О коллективизации мы ведали мало. Это потом уже я в лагерях узнавала.
Мои улеглись спать. Вся моя семейство, кто на чем. А я села в угол, как всегда. У нас так стол стоял. И в углу стоял сундучок с моими учебникам, тетрадями и прочее. И я сидела вечно на этом сундучке, вот здесь на этом углу я занималась. Сделалась читать и конспектировать статью Ленина о Соединённых Штатах Европы.
Вдруг звучен в дверь. Топот, грубые голоса какие-то. И пошли по горницам. И каждая семья думала, что это что-то у них. И последними зашли к нам. Значит, всем произнесли, никому не выходить из квартиры. Зашли к нам. Подошёл ко мне опер, основной из них, и это был— Блинов. Никитин/, Скороходов, Блинов и Никитин. 3 человека. И возложил передо мной ордер. «Подпишитесь». Ордер на обыск и арест. И он меня загородил собой, потому что вот такой уголок. И я говорю, подписываю и сообщаю: «Скажите родителям, что только обыск. Не говорите про арест. Я их подготовлю». Он так отшатнулся и сообщает: «Ты что, пони/, знаешь?». Я говорю: «Знаю». Он не сказал им, что арест, он произнёс, что обыск. .Начался обыск. Подняли всех, даже четырёхлетнего братишку. Возвысили. Брат плакал на руках у мамы, махал рукой и кричал: «Пускай эти дяди уйдут». А мама ему затыкала рот, плакала… Обыск шёл до примерно 4-х часов ночи. Позабирали они невесть чего.. Художественную литературу, какая почему-то чем-то им казалась. .Но, больше всего их, конечно, заинтересовала книжка Рида «10 дней, которые потрясли мир». «А-а-а!» И одинешенек говорит другому: «Ты гляди, англичанин, а писал про Троцкого». Я сообщаю: «Американец». «Во, про Троцкого писал, а она тут это читала». А я говорю: «А вы посмотрите, чьё предисловие». Он посмотрел, сообщает: «Хм, Крупской. Чего бы это? Ну, ладно, клади». Положил в мешок.
У меня одинешенек экземпляр— этого, программы они взяли, а у меня два. И один, я могу что угодно врать. Но, если два? А другой лежал там, где книжки лежали. В сундучке. И они начинают из сундука выбрасывать, значит, учебники и тетради, и я начинаю верещать: «Что ж вы мастерите! Мне завтра в школу! У меня контрольная! Что вы делаете с учебниками! Вот, вы обложки калечите…», и прочее. Я беру то, что они проверили, складываю аккуратно, кладу, значит, в одну стопку. Они смотрели, смотрели, им это надоело. И тогда, пока они там разбирались, я вытащила из-под той стопки программу и спрятала под проверенное. Вот они её и не нашли. И тогда я подумала, что всё не так нехорошо. Если их так легко обмануть, если они такие олухи… А— Никитин…. целый, немолодой человек. Он ползал, вытаскивал из нижнего ящика комода бельё и сообщал моему отцу: «Собачья же работа-то у нас. Ведь, вот, ползай, ползай там. И ночь не почиваешь». Это, как отец говорил: «Да, конечно, трудная у вас работа».
Вот, всё, что попалось под длань, насовали, получился мешок. Все фотографии. Вот фотографии, где дети, всё забрали. Вот. И… сообщают: «Так, пойдёшь с нами». Мать: «Куда!? Чего?», папа: «Не кричи, не кричи, они разберутся. Это же наша власть». Я говорю: «Да, да, да. Они разберутся. Я приеду назад, вот увидите, вы не волнуйтесь». Они говорят: «Одевайся». А я была в халате. Я пошла за занавеску, надела платье, сбросила комсомольский значок. И вдруг я в этот момент поняла, что я никогда сюда не вернусь. И весьма захотелось взять что-нибудь на память. А на этой тумбочке залежала вот такая маленькая куколка. Ребята надо мной вечно смеялись, что я в куклы продолжаю играть уже в 10-ом классе. Действительно, весьма любила куклят. Вот, маленькая куколка. Я её взяла. И они это увидели. Как они кричали: «Ты что тут детский сад устраиваешь, положи немедленно!» То есть, мне кажется, что в это пора им стало просто не по себе. Забирают человека, который хватает с собой куклу. Сказали матери: «Дайте ей пальто. Валенки какие-либо есть старые? Дайте ей валенки. Положите какой-нибудь еды самой несложный». Я говорю: «Да зачем, чего?». «Давай, давай. Плат есть какой-нибудь?». Она достала бабушкин старый плат. «Так. Замотайся. Надевай пальто. Валенки надевай. Пошли». И в коридоре, когда мама ко мне кинулась, я ей сообщаю: «Мама, ты не плачь. Всё обойдётся, обойдется». И говорю ей тихонько: «Мама, кто будет спрашивать, где я, всё расскажи. И сделай уборку». Мама так отшатнулась, постигнув, что я говорю. «Сделай уборку». «Хватит разговаривать». Всё, книзу и в машину.
Через две недели перевели в Лефортово. Вот там началась натуральная тюремная жизнь. Страшная. С бесконечными ночными допросами. С неделями без сна. С тем, что теряешь разум, теряешь вообще всякую ориентацию, потому что всё уже, ничего вяще не остаётся. С тем, что ведут по коридорам, стучат об пряжку, и тебя поворачивают к стенке. Ну, минута. И вот эту минуту почиваешь. Сижу на допросе. Он задаёт вопрос. Он пока записывает, я почиваю. Он кричит: «У тебя нервы железные». «Ну, да». Одиночка, одиночка, одиночка, одиночка. Вот это пошло последствие. Потом переводили на Лефо/, Лубянку, привозили обратно.
Вот. А после был суд. Дали обвинительное заключение совершенно дикое. Где чего лишь не было. А потом было 7 дней суда. Семь дней. Сидело 3 пожилых человека. Конвоир за любым из нас. Разумеется и ни обвинителя, ни защиты, никаких свидетелей. Суд в подвале той же самой, того же Лефортово. И вердикт.
И когда ребятам объявили высшую меру, все стали орать и плакать. Девчонки особенно. И кто-то сзади кричал: «Строчите на помилование, пишите, просите помилования!». И Женя обернулся и произнёс: «Мы не будет писать, просить помилования». Я знаю, что они не писали о помиловании. Отказались. А прочим… троим из нас дали по 10 лет. Моей несовершеннолетней сестре, какая ни в чем и не участвовала. И ещё двоим, Тамаре Рабинович, которая ни в чем не участвовала, и Гале Смирновой, какая тоже практически ни о чем не знала. Замечательная формулировка: «За отсутствием состава правонарушения — 10 лет».
Вот. А попала я в Инту, на пересылку Интинскую/.
Первый стан, как первая любовь, никогда не забывается. Вот сколько меня после мотали куда угодно, вот, Интинский, этот 5-й ОЛП. Вот остался персонификацией всего. И всего страшного, а самого главное – всего неплохого. И вот тех самых людей, без которых я, вообще, бы/, ну, и вообще бы ничего не было. Каких я до сих пор, вот, так люблю и понимаю, что ну, всё было бы не так, если бы я с ними не встретилась.
А, ну, первоначальный раз, когда меня вызвали прямо из лагеря, кстати, в этот день я себе киркой поранила ногу. Потому вот в таком вот виде я ещё ехала. А это были очень тяжелые труды. Это была земляная работа. То есть мы должны были— этой самой— киркой разбивать мерзлоту, накладывать на носилки и тащить за 300 метров. Там всё это складывать, утрамбовывать. Когда это всё там замерзало, мы должны бывальщины делать всё там и нести сюда обратно. И как говорил наш начальник: «Мне не необходима ваша работа, мне нужны ваши мученья».
Вот. И с этой трудом у меня связаны два таких воспоминания для меня важных.
Первое. Мы тащим эти носилки с девочкой литовкой. У неё сломана длань. Я как-то в этот день, ну, всё плывёт. И мы возвращаемся. А накладывали мы по очередности. Один накладывает, другой, хотя бы в это время, отдыхает. И я гляжу, она накладывает на свою сторону носилок. И первая мысль, совсем подлая: «Ах, как хорошо, мне будет легче». А вторая: «Господи, как же я могу». Я ей сообщаю: «Что же ты делаешь? У тебя же рука болит. Ты клади в середину». Она мне сообщает: «Ну, тебе сегодня совсем плохо. Завтра будет нехорошо мне, ты сделаешь также».
И другая. Со мной в паре француженка. Махонькая, худенькая француженка. Луиза Лендель. 25 лет за измену отечеству. Чего? Она с мужем, с годовалым ребенком приехала в Россию. Муж — инженер. Какой-то контракт заключил на труд. И муж через год умер. И она решила возвращаться во Францию, естественно. Гражданка Франции. Подала заявление, что она с дитятей просит, вот. Её посадили, ребёнка отобрали. Ей дали «измену отечеству». Она всё никак не могла понять, какой родине она изменила. Дитя она так и не нашла. И вот, когда мы с ней шли с носилками, она чего-то всё время напевала. А я французского не ведала. Я попросила, чтобы мне перевели. Оказывается песенка была такая: «Если ты никогда не был в Париже, то садись на аэроплан, пароход или поезд. И ты узнаешь, что нет на земле места прекраснее Парижа». Вот она тоже померла при мне. Эта Луиза. Так и не найдя своего ребёнка.
И потом, когда нас взяли, надо произнести, что всю нашу школу без конца таскали. Учеников, учителей. Я после читала все эти материалы. Не было ни слова против нас сказано. А, ведь, в общем-то, люд понимали, кто мы и что мы. Никто ни слова плохого. А наша классная руководительница, Чаяние/, Екатерина Николаевна Неустроева, сестра того Неустроева, какой знамя поднимал над рейхстагом. Она всю войну прошла. Она была такая весьма партийная женщина. Она дала такую характеристику мне, что прямо как к званию героя Советского Альянса присваивать с такой характеристикой. Ведь, никто из них не испугался. Их спрашивали о их учениках. Они учеников не предавали. Ни преподавателя, ни товарищи по классу. Вот такая была школа.
Прочитайте по теме ещё:
Расстрелянные в Москве инкассаторы спасли 12 миллионов рублей 
Российские школьники уже неделю не могут вылететь из Таиланда 
«Поймать пули»: расстрелянные кунцевским стрелком коммунальщики рассказали, как вскрывали его дверь 
Расстрелянные повстанцы и ядовитые лягушки: Что делали двое русских в джунглях Колумбии 
