Российские ученые условились с американцами о совместной изоляции
В преддверии своего юбилея заместитель директора ИМБП Марк Белаковский рассказал «МК» об уникальном космическом проекте
— Марк Самуилович, с какими думами подходите к столь знаменательной дате?
— В предыдущие два года было весьма много драматических, тяжелых для меня событий. Семейные трагедии переплетались с общероссийскими… В 2015- м ушел из существования отец (известный спортивный врач Олег Белаковский — Н.В.), в крышке 2016-го в трагедии с самолетом Ту-154 погиб мой племянник (Анатолий Губанков — начальство департамента культуры Минобороны- Н.В.). В новом году, надеюсь, будет полегче. Нас ожидают юбилеи дорогих мне людей: в марте исполнилось бы 80 лет товарищу и коллеге Юрию Сенкевичу, увы, уже ушедшему от нас в 2003 году, в апреле — будем помечать 75-летие выдающегося космонавта Валерия Полякова, дай Бог ему здоровья, а в мае — 45-летие отряда астронавтов ИМБП. В этот институт я пришел работать в 1975 году.
— Как вышло, что вы связали свою жизнь с космической медициной?
— Вообще-то, поскольку мой папа был спортивным врачом, и меня с детства окружало много гимнастов, футболистов, хоккеистов, я грезил о спорте. Но все в итоге решил голос моей мамы Нины Георгиевны, какая всегда говорила: «Марик, ты все равно будешь доктором». Сейчас я весьма благодарен ей за это, ведь моя жизнь оказалась связана с космической медициной, и я нахожу, что в мире нет профессии интересней. Хотя мне, как сыну главного доктора наших сборных по футболу и хоккею предлагали по окончании 1-го Медицинского место врача любой нашей сборной.
— Но вы выбрали космос…
— Да, хоть там и платили в три раза меньше. Когда я показался в институте, руководителем крупного подразделения по науке там был Юрий Александрович Сенкевич. К тому поре он успел сам провести год на полярной станции «Восток» в Антарктиде и сходить в три морские экспедиции с Туром Хейердалом. Все это делалось ради одного — постигнуть, как реагирует человеческий организм на длительные изоляционные, экстремальные обстоятельства, которые имеют очень много общего с космическими.
— Что возложили вам?
— Я начал заниматься исследованиями метаболизма и питания человека в экстремальных условиях.
— То кушать все, что ели космонавты на кораблях «Союз», на орбитальных станциях «Салют», «Мир», а запоздалее и МКС, — все подвергалось вашему тщательному контролю?
— Мы проверяли продовольствие питания даже на стадии их изготовления. Могли закрыть любой производственный цех, не соответственный, по нашему мнению, санитарно-гигиеническим нормам. Так, увы, случилось на астраханском рыбокомбинате, откуда мы желали наладить поставку продукции на борт. Но несмотря на наши усилия по разработке идеального космического меню, случалось, что нам все равновелико иногда поступали жалобы с орбиты. «Мне не нравится этот гуляш, — сообщал нам, к примеру, во время сеанса связи космонавт. — Кто его подбирал?». — «Ты сам и подбирал», — сообщали мы ему. Позже пришло понимание, что в космосе у людей могут меняться вкусовые ощущения, — они как бы притупляются там. Потому впоследствии мы усердствовали получше посолить, поперчить блюда перед отправкой в космос.
Параллельно с изысканиями питания космонавтов, шли испытания человека и его метаболизма на Земле в гипербарических, альпийских и полярных экспедициях, мы наблюдали за выживанием испытателей в пустыне. Уместно, инициатором отработки способов выживания космонавтов в разных географических поясах в случае нештатной посадки был именно Юрий Александрович.
— Расскажите подетальнее об эксперименте в пустыне.
— Итак, на дворе 1984 год, мы готовим экспедицию в Кара-Кум под Ашхабадом. По преданию здесь должна произойти аварийная посадка космического экипажа. Если мы не разузнаем, что происходит с космонавтами после приземления на раскаленный песок, в случае реальной истории мы можем их утерять. Для лучшей научной статистики нам надо подобрать не один, а разом шесть экипажей испытателей. Кстати, решили заодно проверить, кто перенесет жар лучше: местные или москвичи, а потому дополнительно пригласили для участия туркменских охотников.
Рано утром шесть парашютов были выброшены в пустыне. Под любым на 55-60 градусной жаре сидели один абориген и один москвич. Им надо было продержаться, то кушать, в прямом смысле слова, выжить, в течение двух с половиной суток, имея по 2 конфеты и по 2,5 литра воды на любого при норме в таких условиях по 10-12 литров.
— Ужас! Они не падали в обморок?
— Обмороков не было, но пять человек покинули эксперимент, всем было дано право отказаться.
— Наверное, москвичи не выдержали?
— Угадали, но частично: пустыню покинули два москвича и три автохтона. Зато оставшиеся терпели до последнего. Они даже на разговоры не могли расходовать энергию. Обезвоживание было такое, что один из испытателей утерял к концу эксперимента 8 килограммов (!) веса. Я должен был хватать у всех мочу и кровь на анализ каждые 12 часов. Дневалил возле них, не спал 48 часов, но процесс шел чрезвычайно тяжко, — не было в организмах испытателей достаточного количества жидкости для разборов!
— Какие выводы были сделаны после?
— Были разработаны добавочные рекомендации, в частности, ни в коем случае не выходить из-под парашюта днем и, навыворот, спать ночью только на парашюте, загнув его края таким манером, чтобы к спящему не подобрались всевозможные опасные обитатели пустыни, образа скорпионов.
— ИМБП РАН всегда участвовал и в медико-биологическом обеспечении спортсменов-олимпийцев. Не было в советские годы проблем с допингом у наших спортсменов?
— В мою бытность никаких дебошей не было. Но вот отец, который сопровождал на XII зимние Олимпийские игры нашу хоккейную сборную, повествовал о скандале, который грянул накануне открытия: во время медкомиссии на предварительном турнире с хозяевами игр — австрийцами в крови нашего игрока Геннадия Цыганкова был замечен допинг. Позже выяснилось, что речь шла о разрешенном препарате — нервозном стимуляторе, улучшающем кровообращение, который мой отец выписал спортсмену ввиду того, то тот перенес сотрясение мозга. Как лишь члены олимпийской медкомиссии отыскали в бумагах соответствующее информационное послание, конфликт был исчерпан. Была еще история с тогдашним руководителем Спорткомитета СССР Сергеем Павловым, какой ратовал за использование анаболиков для достижения лучших результатов, но мой папа был категорически против, лишь повторял всегда в шутку: «Нет лучше допинга, чем черноволосая икра». Как назло на мировом первенстве в Вене, перед каким состоялся этот спор, наша команда заняла итого лишь третье место. Сейчас бы за это наградили, а тогда тренеров и доктора, моего отца, отправили в отставку.
— У вас не испортились отношения с президентом Итальянского космического агентства Энрико Саджезе после его заявления в 2012 году о том, что на самом деле рекорд Валерия Полякова, какой провел в космосе 437 суток в 1994 году, сделался результатом халатности руководства? Якобы Полякова в переходный для края политический период просто забыли на станции, не включив вовремя в списки на замену.
— Разумеется, это было абсолютной чушью. Поляков готовился к полету целеустремленно, узнав, что американцы прорабатывают подобный годовой эксперимент, длинно уговаривал руководителя Российского космического агентства. В итоге тот пошел навстречу. Рекорд Полякова до сих пор не побит: он пробыл в космосе 437 суток 17 часов и 52 минуты. Им была выполнена колоссальная программа, при нем на станции поменялось несколько экипажей, он всех принимал, упражнял, консультировал. Мы постоянно были с ним на связи. К счастью, господин Саджезе уже не является президентом ИКА.
— Что новоиспеченного дал науке полет Валерия Владимировича?
— Он провел на борту «Вселенной» огромное количество медицинских и психологических экспериментов. Но больше всех потрясло то, что сразу после полета он мог двигаться и даже время от поре, когда летели в самолете из Казахстана в Звездный, стоял на ногах, знаясь с коллегами. Валера шутил после: «Ну что вы там мучаетесь, я уже слетал на Марс и назад». По времени пребывания в космосе это действительно было равноценно полету на Алую планету. Я с полной уверенностью отношу таких людей, как Поляков, к элите нашего общества. Кушать ведь разные элиты: политические, олигархические… Но Валерий Владимирович относится к самой многоуважаемой — элите интеллектуальной. Вы только представьте себе, что он сделал, будучи уже великим астронавтом, дважды героем — СССР и России, — попросился в 1999 году в качестве несложного испытателя в изоляционный наземный эксперимент «Сфинкс», который проводился в нашем институте. Нам весьма нужен был настоящий космонавт, который мог бы изнутри оценить схожесть условий с реальными, космическими. Поляков в итоге поставил модели изоляции на базе ИМБП неплохую оценку.
— Кто из ваших испытателей продолжил карьеру в качестве астронавтов?
— Я очень радуюсь сейчас за Сергея Рязанского, Олега Артемьева, какие начинали испытателями в наших экспериментах, а сейчас стали уже многоопытными покорителями космоса. В апреле этого года Сережа летит уже в собственный второй полет командиром экипажа на корабле «Союз». Мы призываем всех молодых людей, кто желает пойти по стопам наших ребят, испытать себя вначале в ИМБП в качестве добровольцев.
— Готовите что-то новенькое?
— После успешного проведения эксперимента, моделирующего полет на Алую планету «Марс-500», который мы проводили с европейцами и китайцами, к нам адресовались американцы с просьбой провести теперь нечто похожее с ними.
— У них что, нет своих комплексов?
— Наземные экспериментальные комплексы (НЭКи) кушать и у NASA, и у ЕКА. Но такого как у нас, уникального НЭКа, в котором можно существовать по году и более, нет нигде. Смоделированный в свое время самим Сергеем Павловичем Королевым, он по сей день остается один-единственным, который моделирует большой космический корабль в полную размер. Кроме того он начинен новой техникой, в нем полностью контролируется окружение обитания, температурный режим, газовый состав. В нем можно смоделировать любые факторы космического полета, кроме невесомости и радиации. А еще у нас кушать уникальная сработавшаяся за десятилетия команда профессионалов, имеющая огромный эксперимент в проведении «полетов» на Земле, а это, согласитесь, дорогого стоит.
— Итак, куда летим на этот раз?
Вот над этим мы пока размышляем, сочиняем легенду для будущего эксперимента, его эмблему. На объявленный конкурс уже отозвались сотни людей. Предлагают много названий из греческой мифологии… Это надлежит быть что-то высокое, связанное с небом и человеком. Сложность заключается в том, что в предстоящем годовом эксперименте, который по нашим предварительным договоренностям состоится в 2020-2021 годах, у нас, скорей итого не будет какой-то одной конкретной цели, как это было в экспериментах «Марс-500» или «Луна-2015». Нашей мишенью будет отработка слаженного взаимодействия людей разных национальностей, менталитетов и исповеданий на пути к дальним планетам.
— Добровольцы уже есть?
— Несмотря на то, что пока мы подмахнули только соглашение о намерениях и не объявляли набор добровольцев, к нам уже потоком шагают письма. Только от россиян пришло 20 штук. Весьма радует, что среди них примерно половина — от женщин.
— Когда начнется подготовка к «полету»?
— В крышке октября 2017 года, когда мы запустим в НЭК первый экипаж в рамках первого пробного технического двухнедельного эксперимента. За ним последуют четырехмесячный в крышке 2018 года, и восьмимесячный в 2019 году. В общем, у нас сейчас идет живой организационный процесс. Я снова ввязался в это, в хорошем смысле этого слова, желая после «Марса 500», во время которого я ночами не почивал, зарекался: «Чтобы я — еще — когда нибудь!….». Но теперь нам некуда отходить, — на базе нашего института мы в прошлом году возвели новоиспеченный комплекс, который позиционируем среди наших зарубежных коллег, как грядущий Международный центр по межпланетным космическим полетам. Если сейчас многие наши испытательные лаборатории раскиданы по различным корпусам, теперь все будет собрано в одном пункте: отделения для водной иммерсии (имитации условий невесомости), для центрифуги куцего радиуса, которая будет имитировать на станции земную гравитацию. Мы слили наш новый комплекс отдельным надземным переходом даже с НЭКом, чтобы сделать грядущие эксперименты по изоляции максимально удобными как для испытателей, так и для ученых.
— Как отражаются изоляционные эксперименты на здоровье испытателей?
— Природно, это не курорт, и длительное отсутствие солнечного света, свежего уличного атмосферы, общения с родственниками приводит к апатии, снижению работоспособности. Но это предметы быстро проходящие после завершения эксперимента. За все время нашей труды у нас не было еще ни одного случая серьезных заболеваний.
— Какие ситуации на Земле вы как специалист по экстремальной медицине находите самыми опасными?
— Не могу с ходу выделить что-то одно, таких ситуаций весьма много. Человек — это очень уязвимое существо. К примеру, быть в Москва во время смога в 2010 году было весьма экстремально, мы в ИМБП даже моделировали после этот московский смог, чтобы оценить его воздействие на организм.
— А в своей жизни испытывали запредельные нагрузки?
— Самым мощнейшим для меня испытанием был уход близких. Физических экстремальных ситуаций я не чувствовал. Может, это потому, что я подготовленный, тренируюсь два раза в неделю, ношусь и очень много работаю. В 7.40 я уже в институте и раньше 19.00 не ухожу, весьма много общаюсь с людьми и испытываю от этого настоящее счастье.
