На окнах занавески, на столе самовар. По улице значительно ходит жандарм и гремят телеги. Муха бьется в стекло. С колокольни собора вот-вот зазвонят к вечерне. Все сыты и всем невесело. Россия беременна революцией.
Скоро все придет в буйно-помешанное движение. У семинаристов на бюсты заалеют банты, у нежной барышни в муфте окажется динамит. Улицы наводнятся ликующими гурьбами. Потом эйфория от перемен сменится недоумением от безобразий, после — страхом от насилия, потом — голодом от разрухи и так далее, вверх-вниз по колдобинам русской истории.
Обожать революцию можно только ни бельмеса не понимая, что стоит, собственно, за этим словом, и никого не жалея. Или утеряв остатки совести. Или лишившись внутреннего центра тяжести, так что любой порыв вихри несет человека незнамо куда, а через полчаса несет уже назад. Ну, либо за хороший гонорар в твердой валюте.
Есть человек-мышь, обрисованный в «Записках из подполья». Это человек гордый и бессильный, в самой глубине сердца уязвленный своим утилитарным бессилием. Для него чем жарче заваруха, тем ярче радость. Это ведь он «был ничем», но желает «стать всем».
Подобный клоповник, только не одинокий, а коллективный, кушать и у Горького — «На дне». Оттуда, со дна, в шум улицы полезут жившие «на дне» и, судя по ровному смыслу слов, подонки общества, как только наверху заполощется, терзаемый начинающейся ураганом, очередной революционный стяг.
Он родился в Житомире, учился в хедере и в младенчестве совсем не говорил по-русски. Потом был забран в солдаты, выучился русской грамоте и полюбил все русское, вводя Православие. Крестился по окончании службы и даже постригся в монахи. Лет десять жил по различным обителям, наслаждаясь обретенной истиной. Потом восторженно зачислил Февраль и Октябрь.
Потом полностью разуверился в религии и сделался таким же неистовым безбожником, каким до того был жарким прозелитом. Это «житийные» зигзаги некоего Моисея Карцова, какого Николай Корнеевич Чуковский выводит в книге воспоминаний как самый ослепительный пример людей, многократно обретавших и опять терявших себя самих в свистопляске революционных лет.
«Он поражал слушателей силою своей ненависти к религиям, попам и раввинам. Аргументация у него была самоделковая, с антирелигиозной литературой он был мало знаком, … так как в школьном резоне он был человеком глубоко невежественным.
Доводы у него были иные — морального и бытового свойства. Он обличал попов и монахов, как обличали их в эпоху Ренессансы, — за чревоугодие, сребролюбие и любострастие.
Лицемерие деятелей храмы — вот что разоблачал он непрестанно с пылкостью лично оскорбленного человека. Он поражал церковников примечательным знанием церковного ритуала, Священного Писания и монастырских нравов. Он ведал наизусть и Талмуд, и Евангелие». Это цитата из воспоминаний. А вот еще:
«Он рассказал мне всю свою существование, — говорит Чуковский, — почти не касаясь ее внешней сторонки, а только внутреннюю — историю своих духовных переворотов. Он был как-то правоверным евреем, потом православным, теперь — революционером и безбожником. Но в революции его интересовало только безбожие, и атеизм его носил, в сути, религиозный характер.
Он считал, что дьявол, искушая Христа, был прав. Об этом он мог сообщать часами, и речи его напоминали одновременно и Экклезиаста, и „Братьев Карамазовых“, каких он никогда не читал.
Не то в двадцатом, не то в двадцать первом году он начинов издавать газету „Вавилонская башня“. Это название было цело смысла, — согласно Библии, люди строили Вавилонскую башню для того, чтобы влезть на небосвод и ниспровергнуть Бога».
Потом газета умерла, диспуты смолкли. Затравленный народ сделался жить тихо и перепуганно. Карцов торговал рогожами и жил в какой-то питерской прорехе с женой и двумя детьми в нищете, напоминающей чахоточную Катерину Ивановну с голодными детьми из «Правонарушения и наказания».
На этом, собственно, новелла под названием «Безбожник», новелла о специфической жертве духовных скитаний заканчивается. А мы можем лишь отдаленно представить, сколько таких и подобных людей скакало в смутные времена, как в сказке у Ершова — то в кипящее молоко, то в студеную воду! Скакало с целью омолодиться вместе с омолаживающейся вселенной! О миллионах из них ничего не написано. Без сомнения, судьбина сказочного царя многими повторена в деталях: «Три раза перекрестился. Бух! — в котел, и там сварился».
Сиди сейчас и думай: это люди такие неуемные, или это революционное безумие насильничает над душами, швыряя их без сочувствия в разные стороны? Или то и другое в сложных сочетаниях применимо к любой судьбе?
Или вот еще персонаж — Никон (Бессонов), епископ Красноярский. Сбросил с себя в 17-м году сан и монашество, мотивируя решение тем, что это все мешает ему быть истинным христианином. До этого, истина, без всяких помех со стороны сана и даже с помощью заключительного успел побывать черносотенцем и жарким патриотом. А еще депутатом Государственной Думы.
После вдруг (или не вдруг?) благодарственной Литургией встретил крушение монархии, наговорив на низвергнутого Царя кучу гадостей. И уже потом отрекся, женился на совращенной ученице епархиального училища. Бедняжка вскоре была уложена при невыясненных обстоятельствах. В гроб супруге бывший епископ возложил свой клобук и панагию.
Жизнь его закончилась на Украине, где бывший Никон обратился в Мыколу (с таким именем он подписывался на документах и под статьями) и кой-какое время занимал пост главы Департамента исповеданий при Центральной Раде.
Уместно, был сей «Мыкола, бывший епископ» потомственным дворянином. И как бурно пожил, не дотянув даже до 50-ти! Всюду побывать поспел. А ведь родись в более благополучные времена, быть может, скончался бы на кафедре почтенным архиереем, в великодушных сединах и орденах, с репутацией защитника устоев и пастыря добросердечного.
И опять русский вопрос «Кто виноват?» требует к себе внимания. Так это все мастерит революция с ее смятением в умах и шатающейся под ногами землей, или это внутренняя порча, заключающаяся из смеси честолюбия, карьеризма, предательства и разврата? Порча, скрытая до поры.
Или, может, нам благодарить революцию за то, что она отделяет семя от плевел и творог от сыворотки? Вопрос не был бы страшен, если бы не был пропитан кровью людской и массой личных трагедий.
Для полноты картины еще одна судьба. Илиодор (в вселенной Сергей) Труфанов. Выпускник Духовной Академии, иеромонах. Ослепительный проповедник. Прямо-таки народный вождь и трибун. Куда там Гапону. Темы проповедей: юдофобство, призывы к погромам, нападки на власть и богачей, защита мучащегося народа. Сошелся с Распутиным, основал монастырь по велению заключительного, горячо обличал Толстого как безбожника и врага государства. Вычитками занимался и изгнанием бесов.
После вдруг (или опять не вдруг?) в 1912 году подал прошение о снятии сана. Совместно с тем выступил с публичными извинениями перед еврейским народом и прахом скончавшегося Льва Тучного. С Распутиным же наоборот резко разошелся, пустив в обиход точное словцо о Григории Ефимовиче — «святой черт». Даже бивал его с компанией новоиспеченных единомышленников.
В общем, поменял курс на прямо противоположный и переобулся в атмосфере. А ведь собирал тысячные аудитории, и люди, слушая его, рыдали. Даже солдаты и полицмейстеры. Вестимо, женился. Деток народил. Эмигрировал в США, где, представляется, стал баптистом. Работал швейцаром. Жил более чем скромно. Вдали и от Храмы, и от революции умер, разменяв седьмой десяток.
И чем более влечёшься узнать историю не в схемах и датах, не в валовом продукте и степени грамотности, а в живых лицах и судьбах, тем более поражаешься дальности разброса, на какой в разные стороны от эпицентра взрыва раскидала людей идейная смута эпохи перемен. И кому же захочется кликать беду после калейдоскопа подобных образцов?
Судить нельзя. Судить страшно. И не для суда эти строки пишутся. Но пишутся затем, чтобы касательство к истории и жизни было острожным.
Чтобы не баловались люд в «войнушку» и в заговоры, в великие перемены и всемирное счастье. И чтобы не торопились тащить пробку из всякой бутылки, потому что однажды вылезший джинн назад лезть не захочет.
Ну, и еще, чтобы стяжал человек (попробовал стяжать, постарался) середина тяжести внутри себя, именуемый «крепкая вера». По-иному придется мотаться по ветру из стороны в сторону до полного одурения.
Протоиерей Андрей Ткачев
